Я уже не заперта в плену своего тела, внутри себя — я могу выйти к людям

При знакомстве мне чаще всего задают три вопроса: какого цвета волосы, зачем тебе сережка в брови и что с рукой.

Волосы рыжие, на самом деле. С детства мне досаждало повышенное внимание к ним, воспринимала восторги как насмешку и неискренность, да и вообще, что вам всем от меня надо... Теперь это больше не раздражает — люди не раздражают.

Сережку в брови завела еще в школьные годы, потому что хотела подчеркнуть, что я не такая, как все. Не желала быть телом, похожим на миллиарды других тел на этой планете. Тогда в нашем городке не очень-то представляли, что такое пирсинг, это было из ряда вон. «Я не такая, как вы! Я выше вас...» Сейчас это так узнаваемо, что вызывает только улыбку.

А на третий вопрос я так и не научилась отвечать. До недавнего времени.

Этот полушуточный «топ-3 вопросов» мне всегда казался циничным: все они о моей внешности и ни одного — о душе. Благодаря системным знаниям я вижу ответы — они в моем собственном восприятии: это я слышала других через себя, ощущала людей приземленными, нечуткими и неприязненными с «их» дурацкими вопросами.

Так что же с рукой? Я училась на последнем курсе вуза, работала по специальности, занималась творчеством и, в целом, жила безоблачной жизнью юности, если бы не несчастный случай. Соседка спустила на меня кавказскую овчарку, натасканную в спецпитомнике. Животное держали на частной территории — от воров и бандитов, и конечно, не планировалось выпускать ее на улицу. Собаку вовремя оттащили, но она сильно повредила мне правый бок и правую руку.

В травмпункте врачи прибегали посмотреть на очередной собачий случай и «разочарованно» констатировали: «Всего лишь сухожилия, даже кости не сломаны». Тогда я не воспринимала это как слова ободрения, мол, еще легко отделалась. И точно, гораздо больший ущерб мне нанес длительный период восстановления с потерей реализации и душевными муками.

Первые месяцы были посвящены банальному бытовому выживанию. Трудно чем-либо заниматься, если нет возможности пользоваться ведущей рукой, да еще приходится осторожничать, чтобы беречь половину тела, которая саднит при любом резком движении. Стало не до внешнего мира, и внутреннее состояние пошатнулось, но это было потом.

Для большинства знакомых я просто пропала с радаров, оборвала контакты, не появлялась в соцсетях, никуда не ходила. О моей ситуации знали лишь несколько друзей и родственников. Они хором твердили: «Давай, восстанавливайся, калека никому не нужна». Я кивала — я же «кремень, а не тряпка» — и соглашалась с ними, правда, только в той части фразы, где я — всего лишь калека, неполноценная единица.

Иногда в семье или на работе, решая какие-то мои вопросы, люди обо мне говорили в третьем лице, будто меня нет. Ну и правильно, думала я, если я даже не решаю самостоятельно, открыть ли дверь или одеться, зачем интересоваться моим мнением. В такие моменты я выпадала из реальности, зацикливаясь где-то внутри себя, и переставала реагировать на окружающих.

Для родственников и знакомых, врачей, санитаров, которые тебе помогают, ты как сломанный механизм, требующий починки. Ты не выбираешь, кто и когда тобой занимается, есть слово «надо». Тело твое теряет всякие критерии интимности. И не всегда есть комфортная степень прикрытости, но об этом не спрашивают. Я внутренне мучилась и даже не могла сообразить, что не так, что за смутные переживания меня раздирают. Привыкла чувствовать неловкость за себя и неуместность своего тела, как будто я здесь лишняя деталь, создающая помехи всем вокруг.

Первое время мама жила и спала со мной в одной комнате, помогая кушать, переодеваться, принимать ванну... Один мой взгляд влажными глазами — и мама впадала в такое горькое отчаяние! Ну как же так, уже выращенного и «устроенного в жизни» ребенка снова выплюнуло ей на руки — больным и беспомощным. Никакого чувства защищенности и безопасности — у нас двоих.

Нас с моим братом, который на год младше меня, воспитывали в очень интеллигентных понятиях о человеческом достоинстве и женской стыдливости. В моем детстве ни папа, ни брат не позволяли себе даже ходить по дому без рубашки. Теперь же, если мама не успевала помочь мне, скажем, собраться в больницу, это делал мой брат. Ему (по факту — уже чужому взрослому мужчине) нужно было приходить и одевать меня: натягивать штаны, кофту, обувать кроссовки...

Он прятал глаза и чувствовал себя ужасно неудобно, боялся сделать мне больно... А я мучилась от жгучего стыда и унижения, а вдобавок от чувства вины, что доставляю ему столько хлопот. Брат завязывал мне шнурки бантиком и «кожей чуял», как я глотаю слезы, стараясь не подавать виду — от чего смущался еще больше. Из-за своих чувств он злился и ругался на маму, что она сама мной не занимается. Настоящая эмоциональная пытка...

Мы были совершенно беспомощными в этой ситуации — а всего лишь не умели правильно выражать свои эмоции. Ложная установка о том, что стыдно показывать слабость, стыдно сочувствовать, даже если сердце кровью обливается... Меня по факту «не трогали»: пугливо замолкали в моем присутствии, обсуждать произошедшее — табу.

Умом я понимала, что родные любят меня и я для них не обуза, не лишний рот. Но как важно было бы услышать эти слова вслух, почувствовать ласковый взгляд или объятия, признаться им, что я не могу так, просто не могу так... Каждый из нас запирал свои зрительные эмоции в себе, не сосредотачивая их на другом человеке.

«Я обо всем забыла теперь, только за Машей ходить» — мою маму трясло от неопределенности, и она не знала утешения. Мне тоже было сложно выносить мамино несчастье, даже несмотря на то, что из-за лекарств я находилась в ясном сознании по 2-3 часа в день, не больше. Это же мама, мой самый главный человек на свете! Как я могу быть причиной ее печали и разочарований?! Каждый раз, когда она расстраивалась или причитала украдкой, я ощущала себя виноватой. Сначала я старалась плакать беззвучно — не выдавать себя, чтобы мама не замечала. Со временем стало получаться: перестала плакать совсем. «Держись, ты все еще кремень, а не тряпка».

Такое могло случиться с каждым. В тот день на улице с собакой мог оказаться любой. Но это случилось с тобой. «Почему это случилось именно с тобой?» — немой упрек в усталых глазах самых близких, пренебрежительный тон в гостях у родственников, обесценивающие комментарии вроде «да ладно, чего там, соберись», «заживет, как на собаке», «на пляжах не надо оголяться, и нормально». Постоянным рефреном слышалось что-то вроде «сама виновата». И я принимала это, привыкла «виноватиться», стесняться своего присутствия, стыдиться «темного факта» своей биографии... Моральных сил это не прибавляло.

Уже на тренинге Юрия Бурлана я услышала мысль, которую смогла применить к себе — я этого не выбирала, а значит, нечего стыдиться и не за что извиняться. Очевидные вещи. Но в тех моих состояниях, как в кривом зеркале, любые слова, даже нейтральные, искажались и попадали на чашу весов осуждения себя.

Направить зрительный вектор только на себя, кто же знал, — это худшее, что можно сделать. Помню, как я зажмуривала глаза на перевязках, чтобы сдержать тошноту, — в глазах темнело при одной мысли, что бесформенный кусок плоти под бинтами каким-то образом соединяется с моим телом.

Сердце уходило в пятки — страшно. Когда сосредоточен на себе, то быстро одолевает страх смерти, даже если называешь его по-другому.

С моей травмой мне дважды делали операции под местной анестезией и частично наживую. А я боялась боли и жалела себя, концентрируясь только на том, чтобы не дернуться «под скальпелем».

Этот страх надолго оставался со мной зажимами в теле: я подсознательно «берегла» правую половинку тела, как будто — спустя годы — там все еще швы. У меня порой спрашивали, почему я хромаю — хотя я сама не замечала за собой «ничего такого». Сейчас понимаю — это была психосоматическая реакция, тело по-своему пыталось избежать страданий.

Параллельно я все больше и чаще проваливалась в депрессию. В самые черные моменты, обычно по ночам, когда было мутно и больно, я часто думала: «Сейчас, сейчас я проснусь...». Это не была мантра для успокоения, я усилием воли пыталась сбросить мороку — была уверена, что это какое-то наваждение, что мир вокруг иллюзорный и мне надо освободиться от него.

Когда сняли лангет и разрешили пользоваться рукой, я восприняла это в хорошем настроении — сейчас вернется моя жизнь, наконец-то!

Намеревалась в тот же день нарисовать портрет на свадьбу подруги и, вернувшись домой, долго отказывалась верить глазам: села за чистый лист, второй рукой всунула карандаш между отекших синих пальцев — мозг дает команды, но рука не слушается... Такого просто не может быть, это ошибка! Так и жила — с ощущением, что все это происходит не со мной. Где же я?..

Неожиданно я столкнулась с предубеждением к себе. Как будто травма — это что-то заразное. Хотя я и сама очень остро реагировала на любые косые взгляды, полные страха, мол, вдруг я тоже таким буду, не подходи ко мне. В меня не тыкали пальцем, не дразнили, только молча смотрели или перешептывались за спиной. Что ж, я внутренне смирялась, что нарушаю чье-то чувство прекрасного. Во мне самой жил этот страх!

Труднее всего было с жалостливым отношением на работе. Жалость по форме терпеть нелегко, она унижает. «Ой, ну стой, давай, мы лучше сами, куда ты с рукой» — предупредительно делают все за тебя, не давая шанса показать, что ты тоже способен на нормальную жизнедеятельность. Не признавая за тобой права быть полноценным.

Это такая ловушка обходительности. От тебя ждут благодарности, а в твоей душе — в ответ на такое отношение — вовсе не она! И все равно приходится принимать это на себя, и, если получится, кивать в ответ.

Потому что с этими людьми ты взаимодействуешь каждый день, и они не виноваты, что иногда... приходится признать... без помощи тебе не обойтись.

Хуже было другое. Еще недавно мне повышали зарплату по инициативе руководства, старшие коллеги спрашивали совета — и вот со мной разговаривают как с умственно отсталой, как будто физический недостаток относится и к интеллектуальным способностям. «Серьезно, теперь я не личность больше?»

Какое это испытание для эгоцентризма! Глубоко внутри хотелось кричать: «Да как вы можете! Я человек!», но вслух говорить что-либо не было сил. Тогда же мне предложили временно оформить группу инвалидности по ограничению движения. Сейчас я спокойно осознаю, что это форма социальной поддержки и общество существует, только если заботится о всех своих членах. В том, чтобы принимать помощь, нет ничего зазорного, как и в том, чтобы ее оказывать.

Но тогда... Подтвердить официально свою ущербность?.. Временно, но расписаться в этом перед всеми?! Такое было непереносимо и слишком уязвляло гордость — я не стала ничего делать. Продолжала чураться упоминаний об этом, как клейма. «Калека никому не нужна».

Вторую операцию на руке мне делали через 1,5 года — что теоретически улучшало возможность двигать пальцами. Но запомнила я не это, а предварительный разговор с хирургом. Он отнесся ко мне с большой эмпатией, мягко проговорив вслух мои чувства, не отрицая, что мне на самом деле больно, страшно и неудобно в быту.

Как будто камень сняли с моей души, так это было здорово — ощутить, что ты не в одиночестве, что ты имеешь право на то, что чувствуешь, что кто-то понимает тебя. Это была первая теплая человеческая эмоция. За все это время! А ведь я сама, не зная того, закопалась в этой яме, избегая контактов и доверительных разговоров, лишая себя эмоциональных связей.

При всем этом мне казалось, что я такая незлобивая и у меня нет обиды ни на судьбу, ни на соседку. Уже на тренинге я отследила, как в глубине души теплилось квадратное «Бог все видит, всем воздаст поровну». И как я винила себя...

Оказывается, кисть руки имеет огромный диапазон подвижности. Чертова мелкая моторика. Каждый миллиметр движения, с каждым пальцем, с разным углом поворота кисти нужно было тренировать примерно с теми же усилиями, с какими взрослый человек впервые садится на шпагат. Это сопротивление доводило меня до отчаяния.

Я металась в ярости, хотелось плакать, выть, крушить все — не от жалости к себе, это была черная ненависть. Я ненавидела свое тело за беспомощность. Каждый день! Это тело и раньше мешало мне в звуке, а теперь оно не может самостоятельно обеспечить себе даже базовые потребности.

«Помогите, я замурован в человеке!» Тягостные состояния. Выпустите же меня, мне так больно внутри «этого»! Я как бы наблюдала за собой со стороны, а если бы могла — то набросилась бы на себя с кулаками, чтобы избить, ну хотя бы до полусмерти. Чувствовала омерзение от того, что связана с этой жалкой тенью человека — и люто ненавидела ее, то есть себя.

И это было большое противоречие — хотеть большего, но ощущать себя ничтожеством, недочеловеком. Не мочь делать даже то, что раньше умела и делала не задумываясь. Я ведь даже кружку с чаем не могла поднять — бралась за ручку, тянула, но пальцы разжимались, силы в руке не было — будто я бесплотное привидение. С мрачным цинизмом думала о том, что я не в состоянии причинить этому телу какой-либо больший ущерб, чем уже есть.

Иногда, «забывшись», я могла сделать какое-нибудь привычное движение — мы не отдаем себе отчета в таких вещах — повернуть дверную ручку, поправить челку, покрутить колесико компьютерной мыши… И руку буквально скрючивало сильной судорогой. Это было больно и страшно — не физически — вспышками загорались в голове травмирующие воспоминания, больничные коридоры, ощущение безнадеги… Очередной повод укорять себя. «Смотри, и это не можешь сама…»

Однажды, еще до травмы, друг сказал мне по какому-то пустячному поводу: «Не волнуйся, тебя обязательно вылечат. А если нет — мы тебя пристрелим». Как часто я вспоминала эту шутку. Думала, ну почему я не умерла в тот день? «Пристрелить» было бы куда гуманнее… чем это все.

Спасалась одним — с головой окуналась в работу. Люди на том конце провода не видят, как ты выглядишь, не обязательно писать что-то от руки — можно печатать на клавиатуре, а у компьютерной мыши есть настройка «левша». Сосредотачиваешься на своем деле и хотя бы на время освобождаешься от груза боли и страданий. Хотя бы на время поднимаешься на одну ступеньку со здоровыми людьми.

Как же много может дать возможность социальной реализации. В целом, мне неудобно было работать за компьютером — неловкие движения мышкой, спина болит от руки на перевязи, но через несколько месяцев я вдруг поймала себя на странных ощущениях... Я улыбалась. Забыла, как это.

Стыдясь своей «ущербности» и избегая уничижительной жалости к себе, я перестала в принципе рассказывать «о руке» новым и старым знакомым. Решила вытеснить, загнать глубоко в себя — с точностью до наоборот от того, как нужно было поступить. Даже трудно припоминать и описывать подробности — так долго и усердно я старалась забыть их.

Еще я считала себя «с рукой» ужасно некрасивой. Все, я уже неидеальна и никогда не буду, а значит, меня никто никогда не полюбит. Объективно это было не так, но у зрительного вектора глаза велики — в тогдашних плохих состояниях эти мысли навязчиво лезли в голову. Раз калека никому не нужна, значит, и в этом смысле тоже. Это умозаключение заставляло меня отчаиваться: никогда не создам семью, останусь одна, одна умру... Сейчас даже странно об этом писать, но тогда это был дополнительный аргумент, доказывающий мою мнимую неполноценность.

Я старалась запретить себе думать о «несбыточном», а лучше — совсем перестать чувствовать. Получается, жизнь создана для того, чтобы терпеть. Терпеть боль — физическую и душевную. Это как раз для меня, ведь я уже «бракованная» частичка общества. Ощущала себя поломанным деревцем на обочине, которое по воле случая не засохло и принуждено бесполезным обрубком торчать у дороги.

Жизнь проходила мимо меня, будто я и правда стою на обочине, пока все куда-то едут. Я лишь ждала, пока «выйдет время». Была уверена, что рано умру. Бессознательная догадка о том, что если не хочешь жить, не получаешь желаемого — жизнь сворачивает сама себя. Я была внутренне готова — пусть меня собьет машина или обнаружится быстро прогрессирующая смертельная болезнь. Словом, придет «спасительное» избавление. Наступит game over, все равно этот уровень игры мне не удалось успешно пройти.

И пока я терплю, то есть жду окончания своей безрадостной жизни, я приняла решение вести себя «как все» и не подавать виду, что что-то не так. Я сама заключила для себя, что никогда не буду счастливой. Вердикт, не подлежащий обжалованию. Смирилась с тем, чтобы просто существовать...

Все это была моя внутренняя жизнь. Внешне же я вернулась к «норме», довольно успешной и не без простых человеческих радостей. Но каждый раз вопрос про руку ставил меня в тупик, я не могла связать двух слов, до слез, до трясучки. Открывала рот и чувствовала, будто мне отрезали язык. Ну как скажешь об этом коротко? Лучше вообще не говорить. Лет через 5 я сама уже была уверена, что у меня все в порядке. Только кофту с длинным рукавом в гостях лучше не снимать. Пустяк, вроде бы.

Откинув «чепуху» о том, что жизнь, возможно, способна приносить людям радость, я ставила социальные галочки: профессия и карьера, дом, семья, отпуск два раза в год... А дальше что? Так и жить до самой смерти? Какой смысл?

Ощущение, что я уже все сделала, всего достигла, а эта «компьютерная игра» все никак не заканчивается, лишило меня последних сил вставать по утрам. Звук накрыл с головой. Но тогда я этого еще не знала, от знакомства с тренингом «Системно-векторная психология» меня отделяла пропасть из саморазрушения, бесплодных поисков, книг, тренингов, ночных рыданий и режущей боли в груди, которая не дает спать...

Мои крайне плохие состояния ушли уже на первых лекциях Юрия Бурлана, незаметно. Было еще много открытий. Но «вопрос с рукой» оставался без внимания. Это были воспоминания, зацементированные общим клубком боли, к которым я боялась притрагиваться и осмыслять их даже спустя время после прохождения тренинга «Системно-векторная психология». Сейчас у меня нейтрально-светлое отношение к тому, что все сложилось именно так. Как скоро я осознала бы свой звуковой поиск, если бы обстоятельства моей жизни были другими? Я не могу не радоваться, что нашла ответы на свои вопросы.

Долго не писала об этом, мне казалось, что моя травма — дела давно минувших дней, ведь я же с ней «справилась» еще до тренинга. Но фактически это произошло много позже — когда я системно разложила по полочкам то, что чувствовала и о чем думала. Все лечится осознанием. И это результат.

Много лет во мне как будто заводили тугую пружину, все сильнее и сильнее с каждым «оборотом ключа» — очередным днем, словом, взглядом. Груз, который прижимает к земле, в буквальном смысле заставляя сутулиться, втягивать голову в плечи, ничему по-настоящему не радоваться, бояться любого всплеска чувств.

После тренинга «Системно-векторная психология» этот груз постепенно растворился, и словно в сказке про Снежную королеву, исчез осколок кривого зеркала, через которое я смотрела на мир и на себя в нем. Я заметила однажды, что легко расправляю плечи, что могу просто улыбаться солнечному дню. Потому что хорошо внутри.

Я больше не живу с ощущением дефекта и неполноценности, после тренинга ему на смену пришло спокойное, ровное состояние. И при общении с людьми можно высоко держать голову, смотреть глаза в глаза, искренне улыбаться — не ощущая на подкорке стыда, неловкости и «отсутствия прав» на это.

Необычное чувство освобождения: в «тот день» мой поезд никуда не ушел, целая жизнь в моем полном распоряжении — рано ее зачеркивать. И ничего небессмысленно. Эта тюрьма моей головы исчезла.

Я уже не заперта в плену своего тела, внутри себя — я могу выйти к людям. И сделать «самое страшное» — показать им свои чувства. Чувств обнаружилось много: этого всего мне было «нельзя» раньше, но сейчас не нужно терпеть и держаться, как кремень. Наконец я могу обнять брата, когда он приезжает в гости, могу — с удовольствием! — листать для мамы бесконечную ленту на «Одноклассниках», могу плакать, глядя на «Девятый вал» Айвазовского. Даже свою историю смогла озвучить.

Этот текст я писала больше года: далеко не сразу, по чуть-чуть притрагиваясь к больным точкам своей памяти, переводя в слова самые эмоционально заряженные моменты. Кажется, не было ничего более сокровенного в моей душе, чем эта «тайна», эта боль, так свято оберегаемая мной…

А теперь? Я словно освобожденный узник, приговоренный к смерти и помилованный в день казни, — ощущаю возможность жить, чувствовать жизнь как огромный дар.

Здравствуй, мир. Давай знакомиться снова.