Физики и лирики. Часть 3. Иосиф Бродский: припадаю к народу
Стране нужны были стихи о доярках, колхозах, газетах и пароходах. Он писал о «нормальных размерах человеческой смерти»...
Часть 1. Звуки космоса для тех, кто слышит
Часть 2. Михаил Шемякин: запретный плод метафизики
Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.
Есть разница меж них. И есть единство.
(И.А.Бродский)
Он начал писать довольно поздно – в семнадцать. Первые стихи заинтересовали некоторых людей. «Шествие» долго и вдумчиво читала А.А. Ахматова. Парад архетипов-символов – Короля, Арлекина, Поэта, Вора, Коломбины, Лжеца – завораживал. Шествие слепых копий стихов Бродского от Ленинграда до самых до окраин начнется позже, когда он напечатается в «Синтаксисе» и будет держать свой первый ответ во внутренней тюрьме КГБ на Шпалерной, а пока он станет ее, Анны Андреевны, «крестником», ее «рыжим», позже – ее «сиротой».
С юности абсолютно отрешенный в звуке, Бродский казался своим судьям высокомерным и антисоветским, когда он был всего лишь вне системы, вне закона, по которому высокая поэзия приравнивалась к мелкому тунеядству, а какие-то люди именовали его стихи «так называемыми». Он действительно измерял смысл жизни высокой мерой Слова, по-другому не умел, не мог и не хотел в меру звука, отпущенного ему природой.
Стране нужны были стихи о доярках, колхозах, газетах и пароходах. Он писал о «нормальных размерах человеческой смерти». Или вот:
В дактилической рифме
еще я не разбираюсь.
Кого это могло взволновать в буднях-то великих строек, кто вообще мог сопереживать такому состоянию? Узкий круг избранных рифмоплетов-тунеядцев, больше никто. Интересно, что стихи эти написаны не где-то на питерской крыше, даже не в пыли библиотек, а в самой что ни на есть геологической партии: «Полевой сезон 1958 года». Кругом геологи-работяги, а этого томит, что он, подумать только, не разобрался в дактилической рифме! Да он и в школе-то не доучился, где:
…звучит «Ганнибал» из худого мешка на стуле,
сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
что до черной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Дребезжащий звонок серебристый иней
преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
все оказалось правдой и в кость оделось;
неохота вставать. Никогда не хотелось.
Заводские будни с пьянством, перекурами и разговорами о футболе также не захватили звукового юношу.
В автобусе утром я еду туда,
где ждет меня страшная рожа труда.
В конце ноября, в темень, слякоть и грязь,
спросонья в нем едут, вахтеров боясь,
угрюмые толпы с гнилыми зубами.
Полощется ветер, злорадно смеясь.
Осталось бежать в геологи. Устройство в геологическую партию привело Бродского в литературное объединение при Горном институте. Поиск полезных ископаемых стал для юноши одновременно и поиском идей, слова, смысла. Увлечения его поэтического окружения индийской философией, мистикой, эзотерикой не коснулись Бродского. Такой «дружбы с бездной» было ему слишком мало для наполнения своей звуковой нехватки:
...Дружба с бездной
представляет сугубо местный
интерес в наши дни…
Иначе – верх возьмут телепаты,
буддисты, спириты, препараты,
фрейдисты, неврологи, психопаты.
Кайф, состояние эйфории,
диктовать нам будет свои законы.
Наркоманы прицепят себе погоны.
Шприц повесят вместо иконы
Спасителя и Святой Марии.
Свою инициацию как поэта Бродский связывал с главной женщиной своей жизни – художницей Мариной Басмановой.
Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.
Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта мне вложила голос,
окликавший тебя.
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Тоненькая красавица Марина «дарила зрячестью» не только Бродского. Когда, спасаясь от травли ленинградских «органов», Иосиф находился в московской психбольнице, муза его, которую считал женой, сошлась с человеком, которого считал другом. Не пережив двойного предательства, Иосиф пытался вскрыть вены.
Марина приедет к нему в ссылку. Ей он посвятит прекрасные стихи о любви. Рождение их сына поставит точку в непростых отношениях троих, но в стихах Бродского посвящение М.Б. еще долго будет клеймом того времени, когда мир звукового поэта безвозвратно утекал «сквозь решето непониманья». Чтобы образ Марины приобрел холодную отвлеченность абстракции, вещность, потребуется время и «смена империи»:
Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной
струн, продолжающая коричневеть в гостиной,
белеть а ля Казимир на выстиранном просторе,
темнеть – особенно вечером – в коридоре...
Судить за распространение антисоветских взглядов Бродского не могли, он не распространял своих взглядов, и они не были антисоветскими, скорее внесоветскими. Поэту «шили» тунеядство, которого, по сути, тоже не было, Бродский зарабатывал стихами и переводами. Однако разнарядка есть разнарядка. «Бездельника, карабкающегося на Парнас» следовало посадить по статье.
Допрос ведется в откровенно издевательском тоне. Подсудимый глубоко в звуке, спокоен и отстранен, чем бесит судью. Куда больше, чем весь этот кафкианский суд, Бродского сейчас волнует катастрофа личной жизни.
«Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю это... (растерянно) от Бога...»
Когда прозвучал приговор – ссылка, Бродский, похоже, даже не понял, о чем это. Куда они могут сослать его из русской поэзии, из русского языка? Нельзя же, в самом деле, выслать человека из любви, из наваждения, нельзя лишить его воздуха, не лишив жизни. Жизни лишать не собирались. Ссылка не казнь, даже не изгнание, изгнание будет позже. Ссылая, власть намерена «изолировать, но сохранить». Авось еще пригодится. Он пригодился, став признанным классиком русской словесности, но самое интересное не это. Самое интересное, какие перемены произошли с Бродским в ссылке и по пути к ней.
«Один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и не хуже, но лучше – пожалуй, не было» (И. Бродский об архангельской ссылке)
Вместе с поэтом в столыпинском вагоне ехал старик. Он украл мешок зерна и получил за это шесть лет. Было ясно, что в ссылке он умрет. За осужденного Бродского выступала мировая общественность, его поддерживали диссиденты, оставшиеся на воле, поднялась целая правозащитная волна. За старика никто не заступался. Он был один со своей бедой, он нес ее тихо, смиренно. Даже бабка, которая если и осталась у него в деревне, никогда бы не сказала: «Ты поступил благородно, украв мешок зерна, потому что нам было нечего жрать».
«Все эти молодые люди – я их называл „борцовщиками“ – они знали, что делают, на что идут, чего ради. Может быть, действительно ради каких-то перемен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя хорошо. Потому что у них всегда была какая-то аудитория, какие-то друзья, кореша в Москве. А у этого старика никакой аудитории нет. И когда ты такое видишь, вся эта правозащитная лирика принимает несколько иной характер»
Ссылка ознаменовала грандиозную трансформацию психики Бродского, став тем наполнением звука, которого он искал всю жизнь. В далекой Норенской, в окружении простых мышечных людей, Бродский научился отстраняться от самого себя. Он преодолел эгоцентрику звука и получил высшее наслаждение, какое только и возможно в звуке – наслаждение от единения с другими.
Трудно подобрать более яркий пример звукового включения в себя желаний других, перехода от «Я» к «мы», чем случай Бродского в ссылке. Психическое состояние поэта не могло не отразиться на его стихах. В деревне Бродский активно осваивал развернутую барочную метафору. Исследователи считают, что именно после ссылки строфа Бродского структурировалась в стансы, поэт обрел свой уникальный стиль.
Ссыльный должен сам найти себе работу. Бродский устроился разнорабочим в совхоз. Он истово колол дрова, копал картошку, пас скот, валил лес, был кровельщиком, возницей, бондарем. «Бурые комья родной земли липли к кирзовым голенищам». Земля «укрывала» своего поэта, а он иронизировал над своим несоответствием гармонии природы:
А. Буров – тракторист – и я,
сельскохозяйственный рабочий Бродский,
мы сеяли озимые – шесть га.
Я созерцал лесистые края
и небо с реактивною полоской,
и мой сапог касался рычага.
Топорщилось зерно под бороной,
И двигатель окрестность оглашал.
Пилот меж туч закручивал свой почерк.
Лицом в поля, к движению спиной,
я сеялку собою украшал,
припудренный землицею, как Моцарт…
Здесь в Норенской Бродский впервые по-настоящему счастлив. Отсутствие элементарных удобств компенсируется отдельной горницей, где после ленинградских «полутора комнат» поэт ощущает себя легко и привольно. Местные жители относятся к ссыльному хорошо, обращаются уважительно, по имени и отчеству – Иосиф Александрович. Старшее поколение в деревне 60-х успело вырасти еще до ужасов коллективизации, силен общинный дух этих редчайших в наши дни мышечных людей, не имеет границ их терпение и великодушие.
Сюда приезжает к Бродскому любимая, уже чужая, но он принимает ее. Боль от разлуки привычно осядет в душе поэта. Позже на чужбину, в холодный космос изгнания долетят из Норенской строки, по праву считающиеся жемчужиной русской поэзии:
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат -- не те там злаки,
и дорогой тоже все гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.
В деревне родились самые искренние стихи Бродского. Потом будут другие – холодные, отстраненные, совершенные. Но таких, без тени горькой иронии, без намека на высокомерную снисходительность, близкую всем горячим поклонникам И.А., он больше не напишет. И пусть не всем взыскательным критикам эти стихи нравятся, приведу их полностью:
Мой народ, не склонивший своей головы,
Мой народ, сохранивший повадку травы:
В смертный час зажимающий зерна в горсти,
Сохранивший способность на северном камне расти.
Мой народ, терпеливый и добрый народ,
Пьющий, песни орущий, вперёд
Устремленный, встающий - огромен и прост -
Выше звёзд: в человеческий рост!
Мой народ, возвышающий лучших сынов,
Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,
Хоронящий в себе свои муки - и твёрдый в бою,
Говорящий бесстрашно великую правду свою.
Мой народ, не просивший даров у небес,
Мой народ, ни минуты не мыслящий без
Созиданья, труда, говорящий со всеми, как друг,
И чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг.
Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!
Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.
Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.
Но услышишь её, если искренней будет она.
Не обманешь народ. Доброта - не доверчивость. Рот,
Говорящий неправду, ладонью закроет народ,
И такого на свете нигде не найти языка,
Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.
Путь певца - это родиной выбранный путь,
И куда ни взгляни - можно только к народу свернуть,
Раствориться, как капля, в бессчетных людских голосах,
Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.
Пусть возносит народ - а других я не знаю судей,
Словно высохший куст, - самомненье отдельных людей.
Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,
Ибо не с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.
Припадаю к народу. Припадаю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в её языке.
Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.
Об этих стихах А.А. Ахматова написала в своем дневнике: «Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чем говорит Достоевский в «Мертвом доме»: ни тени озлобления или высокомерия…»
Удивительная природная мудрость, до которой звук развивается, лишь вылущив свое ранимое эго-тельце из известняка архетипичного Я, задана мышечнику изначально как данность. К этой данности припадал ссыльный поэт И.А. Бродский в лето 1964-го от Рождества Христова, и было ему счастье. Здесь мы его и оставим.
Корректор: Анна Катаргина
Прекрасная статья! Для меня Бродский еще не открытый архипелаг, в предвкушении....
Спасибо автору, пишите еще. Радостно, что есть такие преподаватели. Пример того, как СВП служит для понимания искусства, а не наоборот. Браво.
"Когда прозвучал приговор – ссылка – Бродский, похоже, даже не понял, о чём это. Куда они могут сослать его из русской поэзии, из русского языка? " - меня потрясла точность этой фразы, когда полтора года назад прочитала эту статью. Слова о неотъемлемости смыслов и культуры.
Спасибо. Вы мне открыли другого Бродского. Мне не нравилсь его ранние стихи. А ссылочнные не читала. Очень захотелось прочитать больше