Часть 1 —  Часть 2 —  Часть 3

 

Годы неизвестности позади. Сергей Эфрон жив и ждет встречи. Жизнь в эмиграции отдаляет супругов друг от друга. Сергей занят собой, Марина — всеми. Все чаще звуковые погружения, пока еще заполняемые творчеством. «Жизнь с ее насущным хлебом» делает звуковое сосредоточение редкой отдушиной между кухней и стиркой. Константин Родзевич — внезапный и краткий подарок судьбы. Семь дней уретральной страсти и безвременье звуковой пустоты. Рождение сына.

***

«Думаю о нем день и ночь, если бы знала, что жив, была бы совершенно счастлива…» (из письма Цветаевой сестре). Иногда ей казалось, что все вокруг давно знают о смерти ее мужа, только не решаются говорить. Марина все глубже погружалась в депрессию, где от полного падения спасало только одно — стихи.

 

Все круче, все круче

Заламывать руки!

Меж нами не версты

Земные, — разлуки

Небесные реки, лазурные земли,

Где Друг мой навеки уже — 

Неотъемлем.

 

Цикл стихов «Разлуки» посвящен Сергею Эфрону, на самом деле Марина готовится к разлуке с жизнью. Звуковая концентрация на Слове не в первый раз спасала Цветаеву от рокового шага. Несколько месяцев неотступного сосредоточения на судьбе мужа, несколько месяцев вознесения стихотворных молитв принесли плоды. Марина получила письмо от Сергея. Он жив, он в Константинополе: «Я живу верой в нашу встречу…» Цветаева собирается уезжать из России, из «ханского полона», где «на кровушке на свежей пляс да яства».

При всем ожесточении против новой власти расставание с Россией, с Москвой дается Цветаевой нелегко: «Не голода, не холода боюсь — зависимости. Здесь рваная обувь — беда или доблесть, там — позор…» Отсутствие в европейском менталитете духовного звукового поиска, с которым неразрывно связана жизнь России, было главной причиной терзаний эмигрантов первой волны. Европейский кожный прагматизм контрарен российской уретральной воле.

Очень скоро русские эмигранты понимают: жить, как в России, не получится. Утешаются, что это ненадолго. Пытаются влиять на судьбу России из-за границы, но это утопии. Расплата за участие в антикоммунистических организациях настигает неотвратимо, старающихся неуклюже сотрудничать со Страной Советов уничтожают не сразу, сначала они должны принести пользу новой России. От каждого по способности — каждому по заслугам.

Цветаева приезжает в Берлин весной 1922 года. Первая значимая и очень символичная встреча здесь — Андрей Белый, совершенно утративший «остатки земного притяжения и равновесия». Марина сразу же проникается бедственным положением поэта, и не столько материальной его несостоятельностью, сколько духовной потерянностью. Все в Берлине чуждо русской душе, кожный ландшафт для человека с уретральным менталитетом, да еще с таким сильнейшим звуком, как у Белого, — это казарма.

Поэт полностью дезориентирован в пространстве, он бесцельно бродит по городу в нелепом платке и выглядит совершенно больным. Словно малый ребенок устремился Андрей Белый навстречу Марине, она поддерживает его, жалея, что не может дать большего, в ответ его строки: «Милая весть, что какая-то родина есть, и что ничего не погибло». И здесь в нехватку отдала Цветаева, уретральностью своей явила кусочек родины, стихами наполнила пустоты звука.

И вот долгожданная встреча с Сергеем Эфроном и переезд в Чехословакию. Сергей все еще охвачен «белой идеей», но пафос постепенно сходит на нет. Другие задачи встают перед Сергеем Яковлевичем, впервые он должен сам обеспечить свою семью. Однако в мыслях у него учеба, какие-то литературные проекты, Эфроны живут на пособие и редкие гонорары Марины. Жизнь пары далека от идиллии, за четыре года разлуки оба слишком изменились, нет уже восторженных детей Марины и Сережи на коктебельском пляже. Они все больше врозь.

 

Но тесна вдвоем

Даже радость утр,

Оттолкнувшись лбом

И подавшись внутрь

 

(Ибо странник — Дух

и идет один)…

 

Сергей кипит большей частью абсолютно пустой деятельностью по редакциям, Марина проводит дни как отшельник, выхаживает по горам звуковые нехватки. «Никаких земель не открыть вдвоем»… Тихая жизнь домохозяйки не для нее, такую жизнь она сравнивает с колыбелью и гробом, «а я никогда не была ни младенцем, ни мертвецом». Марина глубоко осознает свою ответственность за Сергея, но ее пылкая натура не удовлетворена параллельным существованием отвыкших друг от друга людей.

Ослабевает страсть, и снова поэт уходит в звук, в стихи. Цветаева начинает поэму «Молодец», ведет интереснейшую переписку с Б. Л. Пастернаком, своим звуковым собратом. Пастернак жалуется, что ему тяжело, на что Марина советует начать большую вещь: «Вам никого и ничего не станет нужно… Вы будете страшно свободны… творчество — лучшее из лекарств от всех жизненных бед!»

Борис Пастернак признавался позднее, что роман «Доктор Живаго» — часть его долга перед Мариной Цветаевой. Многое в линии Юры и Лары от той их переписки. Марина страстно желает встречи с Борисом Леонидовичем, но он слишком нерешительный, чтобы разделить эту ее «надобу». Сожалеть о том, что разминулся тогда «с самой Цветаевой», Пастернак будет много позже. Ощущая свою вину перед Мариной, он станет помогать ее дочери Ариадне в лихую годину тюремных мытарств и после.

А тогда, в 1923 г., Цветаева тяжело переживала невозможность встречи с таким ее, таким звуковым Пастернаком. Спасаясь от полного провала в пустоту одиночества, она творит стихи, выписывает свою боль, бросая в ненасытную звуковую утробу новые и новые потрясающие стихи: «Провода», «Час души», «Раковина», «Поэма горы»…

 

Нет имени моим

Потерянностям... Всe покровы

Сняв — выросшая из потерь! —

Так некогда над тростниковой

Корзиною клонилась дщерь

Египетская...

 

И снова в самую темную пору, которая бывает перед рассветом, врывается в жизнь Марины новая страсть — Константин Родзевич. Очень земной, без всяких звуковых «отключек», без малейшего понятия о поэзии, сильный, прошедший огонь и воду гражданской войны, побывавший и у красных, и у белых, помилованный самим Слащевым-Крымским (прототипом Хлудова в пьесе М. А. Булгакова «Бег»), Родзевич полюбил в Марине не горние выси, а живую, земную женщину.

Все, кто встречались Марине до этого, подчинялись ей, отступая перед ее уретральной волей. Родзевич не отступил. Он сказал: «Вы можете все». Но, восхитившись, остался собой. Любовь уретральной Царь-девицы и нежного кожно-зрительного царевича уступила место страсти равных в уретре мужчины и женщины. Семь дней были даны им, но в эти дни Марина и Константин будто прожили несколько жизней. «Вы первый Арлекин за жизнь, в которой не счесть Пьеро, я впервые хочу взять, а не дать», — пишет она Константину. «Вы мой первый ОПЛОТ (от сонмов). Отойдете — ринутся! Вы Жизнь!»

Сергей Эфрон узнает об этой страсти случайно. Сначала он не верит, потом подавлен и раздираем ревностью. В письме М. Волошину он жалуется на «маленького Казанову» (Радзевич невысок, это правда) и просит наставить его на путь истинный, сам Эфрон принять решения не может. Без Марины жизнь его теряет всякий смысл, но и продолжать жить с ней под одной крышей он не может.

Для Марины осведомленность Сергея — ужасная трагедия. Она отрывает от себя Родзевича, что называется, с мясом, неистово желая его, причем взаимно. Но Константин без Марины выживет, а Сергей нет. Выбор ее очевиден. Что до Эфрона, то он вскоре адаптируется к ситуации и даже сохранит с Родзевичем дружеские отношения. Марина же надолго потеряет почву под ногами, полная апатия вновь охватывает ее, где отвращение к стихам, книгам — сама безысходность. И все же она пишет «Поэму Конца» — гимн любви к Родзевичу.

 

Любовь — это плоть и кровь.
Цвет, собственной кровью полит.
Вы думаете, любовь —
Беседовать через столик?

Часочек — и по домам?
Как те господа и дамы?
Любовь — это значит…
— Храм?
Дитя, замените шрамом…

 

Трагическая невозможность для Марины «оставить С.» прекратила эти удивительные отношения. Цветаева и Эфрон остались вместе, а 1-го февраля 1925 года на свет появился Георгий (Мур), по словам Сергея Эфрона, «Маленький Марин Цветаев». Есть удивительная фотография, где Константин Родзевич, Сергей Эфрон и Мур запечатлены вместе. Родзевич положил обе руки на плечи мальчика, руки Эфрона за спиной.

С рождением сына семейство Цветаевой перебирается в Париж. Жизнь здесь для Марины и успешна, и невероятно тяжела. Триумф Марины как литератора приносил ей не только славу и гонорары, весьма, кстати, скромные, но и завистников, недоброжелателей, скрытых и явных. В среде русской эмиграции зрел раскол на консерваторов и евразийцев. Консерваторы (И. Бунин, З. Гиппиус и др.) непримиримы к изменениям в новой России, они ненавидят совдепию лютой ненавистью, евразийцы (Н. Трубецкой, Л. Шестов и др.) думают о будущем России с надеждой на лучшее для нее. Хватит огульного обвинения, пусть у России будет то, чего она сама хочет.

Марина меньше всего умела использовать свой успех как поэта. Она не задумывалась над материальными выгодами от этого. Вместо того чтобы закрепить триумф во Франции, думать об издании, например, книги, она пишет статью «Поэт о критике», где с присущей ей прямотой заявляет: критик, который не понял произведения, не имеет права судить о нем. Цветаева призывала отделять политику от поэзии, обвиняя критиков в предвзятом отношении к творчеству Есенина и Пастернака.

Есенина, как позже и Маяковского, Цветаева признала сразу же и безоговорочно по равенству свойств. Многих в эмиграции это бесило. Не могли анальные критики и устремленные в прошлое писатели принять нового стихотворного стиля новой страны. Для Цветаевой эта новизна была органична, она не могла не ощущать: уретральная власть пришла в Россию, какой бы кровавой ни была. Отсюда стихи Маяковскому.

 

Превыше крестов и труб,

Крещенный в огне и дыме,

Архангел-тяжелоступ —

Здорово, в веках Владимир!

 

Он возчик, и он же конь,

Он прихоть, и он же право.

Вздохнул, поплевал в ладонь:

— Держись, ломовая слава!

 

Певец площадных чудес —

Здорово, гордец чумазый,

Что камнем — тяжеловес

Избрал, не прельстясь алмазом.

 

Здорово, булыжный гром!

Зевнул, козырнул — и снова

Оглоблей гребёт — крылом

Архангела ломового.

 

Так воспеть «певца революции» можно было только по равенству свойств психического бессознательного, которые сильнее осознания себя женой белого офицера. Творение человеческое часто бывает выше личности творца. Так и произведения И. Бунина много правдивее и интереснее его самого. Не мы живем — нами живут.

Цветаеву живо интересовали поэты, равные ей в свойствах психического. Ее стихи к Пушкину, пожалуй, самые прекрасные из всего, посвященного поэту, потому как самые верные, написанные изнутри родственной души. Так понять глубинную суть поэта мог только «равновекторный» поэт.

 

Бич жандармов, бог студентов,

Желчь мужей, услада жен,

Пушкин — в роли монумента?

Гостя каменного? — он,

 

Скалозубый, нагловзорый

Пушкин — в роли Командора?

 

Стихи Цветаевой к этому времени становятся все более звуковыми, от юношеской зрительной прозрачности не осталось следа. Каждая строка — глубокий смысл, чтобы понять его, нужно трудиться. Критики оскорблены и обижены статьей Марины: развязная, нарочитая! «Нельзя жить все время с температурой 39 градусов!»

Не понять добропорядочным анальникам, что уретральность — «другая органика, имеющая все права на художественное воплощение» (И. Кудрова). В уретре 39 градусов вполне «нормальная» температура, как и отсутствие понятия о дозволенном и недозволенном. Никакой возможности диалога анальные упрямцы не оставляли, сборник «Версты» со стихами Есенина, Пастернака и Цветаевой заклеймили созданием «дефективных людей», стихи Пастернака — не поэзией вовсе, «Поэму Горы» Цветаевой — непристойностью. Чем больше обида на свою отсталость от жизни, тем больше жестокости в анальном векторе. И хотя Цветаеву все эти выбросы мало трогали, сделаться нежеланной во влиятельных литературных кругах эмиграции ей удалось в первый же год в Париже.

 Мне совершенно все равно, где совершенно одинокой быть… (М. Ц.)

С 1917 года Цветаева стоически тащила на себе весь груз домашних забот, ненавистный быт застил ей мир, но она справлялась, все еще были выступления, дававшие, хоть и небольшое, подспорье бюджету, были скудные поступления от изданий.

Если рассмотреть такое состояние уретрально-звуковой женщины с точки зрения системного знания, можно приблизиться к пониманию всей невыносимости прозябания поэта в «бытовом подстрочнике». Общение сведено к минимуму, узкий круг читателей в Европе, по словам Цветаевой, все в уменьшенном, по сравнению с Россией, виде: не залы, а зальца, не выступления-наступления, а камерные вечера. И это для уретрального размаха ее души, для звуковой бесконечности поиска, для органической потребности в своей стае, сведенной здесь во Франции к сыну и мужу, но даже и они уже отдельно от нее, юная дочь живет своей жизнью.

В памяти Марины еще живы переполненные залы Политехнического, где она в валенках и перелицованном пальто, «тесно, то есть честно» подпоясанная юнкерским ремнем, бросала в красный зал строки из «Лебединого стана», своей белой лебединой песни, где ей отвечали восторгом, не вдаваясь в партийную рознь. Упоение в бою давало Цветаевой то страшное время в Москве. Звуковыми смыслами, комплементарными России, объединяла она победителей и побежденных в одну стаю.

В Европе уретрально-звуковой вождь-поэт Марина Цветаева чистит кастрюли, варит кашу, ходит на рынок, растит сына, ссорится с мужем и дочерью. В шуме и чаду «едальни» нет никакой возможности для сосредоточения в звуке. Она здесь никому не нужна, нет реализации. Вождь без стаи на чуждом ландшафте без надежды на возвращение: некуда.

 

Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно —

Где совершенно одинокой

 

Быть, по каким камням домой

Брести с кошелкою базарной

В дом, и не знающий, что — мой,

Как госпиталь или казарма.

 

Мне все равно, каких среди

Лиц ощетиниваться пленным

Львом, из какой людской среды

Быть вытесненной — непременно —

 

В себя, в единоличье чувств.

Камчатским медведем без льдины

Где не ужиться (и не тщусь!),

Где унижаться — мне едино.

(1934)

Пытаясь в который раз вытащить себя за волосы из болота рутины, Марина вновь обращается к Пушкину, на этот раз в прозе «Пушкин и Пугачев». Именно эту тему из всего пушкинского наследия выбирает Цветаева неслучайно. Тема «злодеяния и чистого сердца», извечная тема смешения противоположностей в русском менталитете, является, по словам Марины Цветаевой, великой обольщающей силой, сопротивляться которой бессмысленно. В сосредоточенном размышлении над первопричиной и последствиями такого смешения и заключается духовный звуковой поиск ключа к закономерностям бытия.

Несмотря на бедственное материальное положение, отказ издательств печатать скандальную Цветаеву и упорное нежелание Сергея зарабатывать чем-то еще, кроме того, что ему по душе, мыслей о возвращении на родину у Марины не возникало: «Меня там упекут». Это было Цветаевой предельно ясно. Но и противостоять страстному желанию Сергея и детей вернуться в СССР сил у нее уже не было. Марина все чаще пребывает в звуковой депрессии.

Продолжение.

Корректор: Наталья Коновалова