Я боюсь тебя, Жизнь!

Спрятаться, убежать от страха у Нади не получилось. На каждом новом жизненном перекрестке он корчил все более жуткие гримасы и в один солнечный отпускной день превратился в паническую атаку. Мучительное «Я боюсь тебя, жизнь!» и счастливое «Я люблю тебя, жизнь!» — это две разные судьбы...

7 1992 23 Февраля 2020 в 09:22

Автор публикации: Наталия Димент

За окном гостиничного номера солнце сползало за горизонт. Его круглые горячие бока погружались в синюю морскую прохладу. Золотой огонь устало созерцал свое отражение в воде и с тихим вздохом умирал, чтобы завтра родиться снова.

А по эту сторону стекла умирала Надя. Месяц назад ей исполнилось сорок. Она могла бы так же сиять, как солнце. Но небосклон ее судьбы давно заволокло тучами. И не то чтобы сплошные стихийные бедствия, хотя случались и такие, а больше серая жижа, холодная и густая.

***

Росла Надя одна. Сестренок-братишек семье было не потянуть. На тридцати квадратных метрах кроме девочки гнездилось еще пятеро взрослых, регулярно извергавших громы и молнии в адрес друг друга. Родители, бабушка с дедушкой и одинокий дядя, который обожал физику и ненавидел весь мир.

Заниматься ребенком взрослым было некогда, нужно было выживать — работать, кормить, терпеть. В доме не пели птицы счастья, не звучал смех. Там жила боль. Многоликая и колючая. У каждого своя.

Утро начиналось с очереди в уборную, толкотни на кухне и привычных перебранок. Все торопились, натыкались один на другого, психовали. Надю будили в последний момент, чтобы не путалась под ногами. Просыпаться ей не хотелось. Сон был спасением, бегством от катаклизма под названием жизнь.

Но по вечерам она не могла заснуть. Темная комната казалась ей концом света, кошмаром и безысходностью. И хоть за стеной орал телевизор и гомонили взрослые, девочка чувствовала себя абсолютно беззащитной.

Люди со зрительным вектором обладают самой богатой фантазией, способны рождать гениальные произведения искусства в реальном мире или невероятных чудовищ в собственной голове.

То кто-то дышал над самым ухом, что было щекотно щеке, то скрипела пустая родительская кровать в полуметре от ее головы. Еще через минуту сама по себе открывалась дверца старого шкафа. Маленькое тело покрывалось испариной, сердце стучало барабанной дробью, его стук отражался от стен и заполнял всю комнату. Открыть глаза? Ни за что! Тогда все те, кто прячутся в темноте, поймут, что она не спит. И тогда…

— Мама! — голос срывался на хрип. — Посиди со мной! Мне страшно!

— Ну что опять? Там нет никого. Спи!

Ну нет! Теперь, когда она выдала себя, оставаться здесь одной — погибель.

— Мама! Мама! Скорей! — только бы она пришла, только бы успела.

— Как не стыдно! Большая девочка уже. Пять лет. А сама не засыпает, — в мамином голосе звучало разочарование. Оно царапало душу. Но что эта боль по сравнению с тем, что теперь не страшно! Болеть будет потом, через десятки лет. Страх не уйдет, он из маленькой темной комнаты переселится в Надину жизнь на правах хозяина. А ранимая душа, не нашедшая понимания и поддержки, скованная ужасом, как коркой льда, так и останется скукоженной и холодной.

По утрам мама одевала спящую дочку прямо в кровати, чтобы сэкономить время и нервы. Потому что, как только Надя открывала глаза, начинался крик: «Я в садик не пойду! Мамочка, пожалуйста! Не отдавай меня! Мама!»

Под эти вопли чистились зубы и плелись косы. Ими сопровождалась дорога в ад. В смысле, в сад. Под них ребенка отрывали от мамы и уносили в группу. Иногда с пуговицей от маминого пальто, иногда с клоком ее волос.

Дочкин крик упреком звенел целый день в маминой голове. После работы женщина бежала сначала в магазин, чтобы купить продукты, и только потом в сад.

Утреннее расставание с мамой было равнозначно смерти. Но когда она вечером приходила за Надей, девочка не торопилась домой. Как хорошо было сидеть на полу и играть с куклой, зная, что мама ждет. Что сейчас она никуда не уйдет, даже в кухню стучать кастрюлями. А целых пять минут будет сидеть на крохотном стульчике, придерживая полные сумки. Потом вздохнет, передернет плечами и начнет поторапливать дочку.

Домой Наде не хотелось. Там ни у кого на нее не было времени.

Одиночество коварно и болезненно. А для людей со зрительным вектором просто убийственно. Оно последовательно понижает температуру души, равнодушно гася каждую искру любви, готовую разгореться на малейший отклик. Одиночество заодно со страхом. Только любовь способна сделать отважным сердце, заставить его стучать для других, забыв о себе, не то что о страхе.

Но Надя была одна. Одна среди занятых собой и своими проблемами взрослых, одна на детской площадке и в садике. А страх плодился и множился, напяливал разные маски, вылезал изо всех щелей. Она боялась уже не только ночной темноты с ее опасностями и жуткими монстрами, которых рождало воображение, но не мог различить зоркий глаз, но и дневного света, в котором ясно вырисовывались ненужность, пустота и отчуждение.

Она чувствовала себя былинкой. Слабой и хрупкой. Потерянной в огромном мире, полном угроз.

Ребенок со зрительным вектором развивается за счет чувственных связей с другими людьми. Если малыш растет в сердечном тепле и заботе, чувствует надежное плечо родителей, он учится доверять миру, его душевные силы крепнут.

Надя не ощущала этой спасительной связи со своими близкими. Ей хотелось за что-то зацепиться, прижаться, отогреться душой, создать эту связь хоть с кем-то.

Девочка попросила купить ей домашнее животное. Но жилищная ситуация позволяла только банку с рыбками. Рыбки отказывались жить в неволе и дохли одна за другой, каждый раз отрывая по кусочку от детского сердца.

Потом был красавец-попугай с синим хвостом. Его выпустил в окно Надин дядя за то, что чудо-птица будила его с первыми лучами солнца своим невыносимо радостным криком. Много недель Надя провела у окна, выглядывая среди покрытых снегом веток синий хвост Гоши. «Он там один. Ему холодно и страшно. Как мне».

Однажды Надя подобрала на улице котенка. Он был пушистый и теплый, жадно лакал молоко из блюдца и жалобно мяукал. Мама сначала даже смягчилась, согласилась на время оставить его и понесла купать в тазике. Но, разглядев кишащих на мокрой, дрожащей шкурке блох, брезгливо завернула малыша в полотенце и вынесла в подъезд. «Дом большой, кто-нибудь подберет».

Надино сердце разрывалось от боли. Страх занимал в нем все больше места. Как жить, если сама жизнь ничего не стоит. За маленьких и слабых никто не заступается. Кругом опасность.

Когда Наде было десять, одноклассница предложила ей одного из щенков своей белоснежной болонки. Девочка умоляла и плакала, обещала кормить и выгуливать пса, хорошо учиться и беспрекословно слушаться родителей.

Щенок продержался у них чуть больше месяца. И это было самое счастливое для Нади время. Она не спускала его с рук, ласкала и гладила, говорила с ним, доверяла свои тайны, смеялась и плакала, уткнувшись в пушистый мех.

Он был еще слишком мал, по нужде не просился и гадил по всей квартире. Днем Надя бегала за ним с тряпкой, тут же смывая следы нехитрого преступления. На ночь пса закрывали в кухне. А утром взрослые, которые просыпались раньше Нади, спросонья вступали в кучки и лужи, кричали, ругались и лупили «тупую скотину».

В одну из коротких декабрьских суббот, пока Надя была у соседки, родители взяли щенка на прогулку, увели в другой район и оставили в чужом холодном дворе, а дочке сказали, что пес убежал.

Слезы сменились истериками. Потом наступила зловещая тишина. Эмоции как будто закончились, иссякли. Теплые сполохи в душе погасли, наступила вечная мерзлота. В этом холоде выживал только страх. Он, как Снежная Королева, властвовал в Надином сердце, в каждом мгновении, в каждой мысли.

Надя становилась больше, а ее жизнь, наоборот, как будто ссыхалась, сворачивалась, становилась тесной и затхлой. В Надиных буднях не было радости от общения, не было близости и тепла — всего того, что оживляет душу человека со зрительным вектором, наполняет чувственным смыслом. Был только страх. Страх за себя, за свою жизнь. Он вытеснил все. В сердце не осталось места для других эмоций.

Людей Надя не любила, она их боялась. Поднять руку на уроке, спросить, который час или кто крайний в очереди, передать в автобусе мелочь на билет — означало привлечь к себе внимание, выдать себя. Страшно! Привязываться к кому-то, заводить друзей — равнялось стать ранимой и беззащитной, подвергнуть себя опасности. Страшно вдвойне.

***

Надя выросла, стала красавицей, но даже это тяготило ее, потому что делало заметной. Она как будто пряталась от жизни, и страх надежным крылом создавал над ней густую тень.

Отношения с мужчинами не складывались. Рядом с яркими, чувственными, интересными она становилась прозрачной и незаметной. Зато на терпкий запах ее страха слетались мотыльки сомнительные, и каждый раз только подтверждали опасения, разочаровывали, причиняли боль.

Страх искажает естественное желание человека любить и быть любимым в болезненную жажду получить душевный комфорт за счет другого.

Тогда как любовь — это действие, движение души навстречу любимому. Это усилие над собой, способность раскрыть сердце, забыть о себе, желание сделать счастливым своего избранника. И эта сила творит чудеса — забота о другом вытесняет мысли о себе, а вместе с ними и страх.

Спрятаться, убежать от страха у Нади не получилось. На каждом новом жизненном перекрестке он корчил все более жуткие гримасы и в один солнечный отпускной день превратился в паническую атаку.

В этот раз Надя забралась далеко, в сказочный Таиланд, надеясь зарядиться солнечной энергией и развеять безрадостные мысли. Но эта хрупкая надежда умерла в первый же вечер — с последними лучами заката ее поглотил черный океан. А в то же время в роскошном номере отеля, одна на огромной кровати, умирала и сама Надежда. Так ей казалось. Ведь по ощущениям паническая атака мало чем отличалась от предсмертной агонии. Кто знает, тот поймет.

Страх в зрительном векторе — это всегда страх смерти. Или жизни — ведь от нее умирают. Это как посмотреть.

Но есть и другой ракурс: взглянуть страху в лицо, докопаться до сути и сделать выбор. Мучительное «Я боюсь тебя, жизнь!» и счастливое «Я люблю тебя, жизнь!» — это две разные судьбы. Но между ними всего один шаг.