Владимир Маяковский. «Меня ж из 5-го вышибли класса. Пошли швырять в московские тюрьмы». Часть 2

Часть 1

Маяковский, как и многие уретральники, оказавшийся во власти революционных идей, занимается подпольной работой. Четырнадцатилетним он вступает в партию большевиков. Трижды арестованный подросток все же оказывается в заключении за работу в подпольной типографии. В тюрьме он избирается старостой и добивается некоторых улучшений условий жизни для своих товарищей по изоляции. Тюремное сообщество всегда ранжируется по природному векторальному признаку, и уретральник естественным образом занимает законное место на вершине иерархии.

Жизнь в семье, где женщины — мать и сестры Володи — едва сводили концы с концами, полуголодное существование и 11 месяцев, проведенных в бутырской тюремной камере-одиночке, не могли не оставить свой отпечаток на состоянии его физического и психического здоровья. В Бутырке Владимир много читает, и его выход из тюрьмы становится одновременным выходом из партии большевиков.

У поэта часто «глаза были на мокром месте» и характерный для зрительников насморк — постоянно «мокрый нос». Возможно, именно это являлось причиной того, что Владимир Владимирович всегда ощущал себя простуженным и не расставался с градусником, а также, из гигиенических соображений, с портативной мыльницей.

С детства он был очень чистоплотен, при каждом удобном случае мыл руки, тщательно вытирал посуду и столовые приборы перед их использованием. Владимир Константинович Маяковский, отец будущего поэта, подшивая документы, укололся иглой и умер от заражения крови. Это событие стало сильным потрясением для маленького Володи, травмировав зрительный вектор ребенка. Позднее, уже во взрослом возрасте, зрительные страхи станут проявляться в эмоциональном шантаже окружающих суицидом. «Он буквально терроризировал этим близких, — вспоминала Лиля Брик, — прощальные письма он писал не один раз».

Согласно системным знаниям, обладатели двух векторов не ощущают ценности собственного тела. Уретральник, не раздумывая, готов пожертвовать им ради спасения стаи, а звуковику оно и вовсе обуза — мешает своими физиологическими запросами парить в высоких сферах.

«На сердце тело надето», — жаловался Маяковский. По-зрительному он о теле очень даже заботился, опасаясь любого вируса или маломальской инфекции, а по-звуковому — отстраненно, но с уретральной бесшабашностью и азартом игрока русской рулетки крутил барабан с затерянным в нем одиноким патроном, пока тот однажды не нашел хитрую лазейку и не угодил в «горящее сердце» поэта.

Маяковский, по воспоминаниям Норы Полонской, последней его пассии и единственной, кто был у него за несколько минут до самоубийства, не чурался и мистики: «Владимир Владимирович потребовал бокалы для вина. Я подарила ему дюжину. Бокалы оказались хрупкими, легко бились. Скоро осталось только два бокала. Маяковский очень суеверно к ним относился, говорил, что если хоть один из них разобьется — мы расстанемся. Он всегда сам бережно их мыл и осторожно вытирал». За несколько дней до самоубийства он сообщил Полонской, что «утром один бокал разбился. Значит, так нужно. И разбил об стену второй бокал».

Уретрально-звуко-зрительная природная связка векторов определяла поступки всей жизни и творчества Маяковского — поэта и человека.

Проявления векторов ярко выражались у Владимира Владимировича то уретральным безудержным желанием быть в самой гуще народных и политических событий, участвовать и непременно побеждать во всех дискуссиях, спорах о современном искусстве, читать свои и чужие стихи до утра, то неожиданной сменой состояний, вызванной звуком, уводящим в депрессию, давящую на всех окружавших Маяковского, то зрительной слезливостью и страхами. Громогласность самого поэта, великолепного чтеца, обожающего индустриальный шум, шквал аплодисментов, грохот распадающегося на куски старого мира, контрастировала с его просьбой, обращенной к находящейся рядом с ним женщине, говорить тихо.

С самого начала Маяковский выпадал из общего строя футуристов. Он нервировал, он раздражал, нахально посылая с подмостков в зал потоки слов, которые приняты в среде извозчиков и базарного люда. Все же и публике, и творческой интеллигенции было понятно, что в искусство ворвался новый мощный талант.

Революционный переворот, прокатившийся по всей империи, вывел на трибуну нового Маяковского, который не только был согласен с действиями большевиков, но и громогласно, как кормчий, как вожак, вопрошал: «Кто там шагает правой?»

Призывы «Левого марша» к защите коммуны от «оскалившегося короной британского льва» звучали приказом уретрального вождя мышечному войску — солдатам, матросам, присоединившимся к ним рабочим и городской бедноте:

Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер. Довольно жить законом, данным Адамом и Евой. Клячу истории загоним. Левой! Левой! Левой!

Солдаты, уходя на фронт, зашивали стихи Маяковского в гимнастерки, а молодежь, обожавшая поэта, взявшись за руки, шла по улицам города, скандируя «Левый марш».

Культ слова, к которому были приучены бережно относиться поэты конца XIX — начала XX веков, безжалостно устарел. Так же, как устарел эстетизм, которому они поклонялись. И это хорошо почувствовали футуристы, всячески изгаляясь над языком Пушкина, Толстого и Достоевского. Настало время уйти от всех традиционных форм в поэзии на трибуну, потому что сцена не сочетается с масштабами грандиозного Гайд-парка начала века, в который стало превращаться искусство слова.

Любые ритуалы, традиции, выполняющие роль культурных ограничений, введены для того, чтобы определять и удерживать в рамках животное начало человека. Не исключено, что те, кто пытался разрушить старый мир — относится это к политике, искусству или литературе, — шагая в авангарде человечества, через свое творчество и образ жизни обращались к народам, пытаясь пробудить их сознание. Кто знает, не стал ли призыв «Хватит жить законом, данным Адамом и Евой» призывом пересмотреть зависимость человека от религиозных и культурных догм?

С другой стороны, отвергать созданное ушедшими поколениями всегда проще, чем созидать. Легко отказаться от наработанных тысячелетиями культурных ценностей, на которых воспитывалось человечество. Куда сложнее создать нечто новое, что явит собой достойную замену, приемлемую и акцептируемую всеми.

Цель авангарда — создание нового. Находясь в поиске новых слов, ритмов и размеров стиха, Маяковский все же ощущал собственные нехватки. Неспособность их наполнения только через поэзию приводит его в драматургию, театр, кино, изобразительное искусство. Словом, он пробует себя в других формах творческой реализации как автор, режиссер, актер и художник.

Нередко желание исправить, изменить, повести за собой разношерстную стаю, чьи интересы пока еще очень далеки от духовных и сводятся только к призыву «хлеба и зрелищ», разбивается о реальность, провоцируя у реорганизатора суицид выстрелом в висок или в сердце.

Закон подобия выведен древними и построен на природном альтруизме, но если человек отказывается от него, то обязательно утрачивает равновесие с природой. Альтруизм — козырь уретрального вектора. Но если сюда примешан зрительный вектор, многое может выглядеть иначе.

Отдавать по нехваткам свойственно уретральному человеку. Он, сохраняя стаю, ощущая свою ответственность за ее целостность, способен отдать все, что у него есть: снять с себя последнюю рубашку, а если понадобится, то и пожертвовать жизнью. Уретральная особь именно в процессе отдачи получает наивысшее наслаждение.

Владимир Владимирович особенно трепетно относился к животным. Он не мог пройти мимо бездомных и беспризорных собак и кошек, подбирал их и пристраивал у друзей и знакомых. У самого Маяковского всегда жил какой-нибудь питомец. Наполняя «животным» состраданием свой зрительный вектор, он писал: «Я люблю зверье. Увидишь собачонку — тут у булочной одна — сплошная плешь, — из себя и то готов достать печенку. Мне не жалко, дорогая, ешь!»

Рассказывают, что Маяковский, будучи известным поэтом и получая высокие авторские гонорары, находясь за границей, финансово поддерживал некоторых собратьев по перу, влачивших жалкую эмигрантскую участь и не имевших средств к существованию.

Маяковский тщательно скрывал то, что раздавал деньги нуждающимся. Он находил жалких бедных стариков и помогал им, никогда не называя своего имени. Помощь слабым, милосердие — это в свойствах уретрального вектора, а сострадание — зрительного. Почему советскими биографами поэта этот факт умалчивался, догадаться нетрудно.

Образ беспощадного глашатая революции, умело скроенный основоположниками соцреализма, не допускал никакого сострадания. Отношения между людьми строились по классической горьковской формулировке: «Жалость унижает человека...» При этом умышленно умалчивалась вторая часть фразы: «...надо не жалеть людей, а помогать им». Милосердие объявлялось «интеллигентской мягкотелостью», примиренческой позицией, абсолютно недопустимой в условиях классового столкновения двух вражеских систем и, по мнению биографов, совершенно не шло поэту-трибуну.

Читать далее:

Часть 1. Звезда, открытая Лилей Брик

Часть 3. Пиковая дама советской литературы и покровительница талантов

Часть 4. Любовная лодка разбилась...

Часть 5. Американская дочь поэта

Корректор: Анна Катаргина